Месть валькирий - Страница 35

– Чашка? – поинтересовался Меф, невольно вспоминая другие чашки и при других обстоятельствах.

– Ручка от чашки... Она была треснутая. Я налил кипяток и... Можно, я дальше не буду рассказывать? – сказал Мошкин грустно.

Перед чашками он был в неоплатном долгу. Ни одна не жила у него больше трех дней. Меньше, чем солдат во время фронтового наступления.

– Хотя бы не ошпарился? – спросил Меф.

Вопрос был чисто риторический. Евгеша успел бы трижды остудить кипяток прежде, чем он коснулся бы его ног.

– Нет. Но кусок льда упал мне на ступню, точно на ноготь мизинца... – сказал Мошкин еще печальнее.

– Слушай, – начал Меф. – Ты же повелеваешь водой? Что мешает тебя сделать чашку изо льда, внутри которой будет горячий чай? Ведь ничего, согласись? Если чашка будет подтаивать, ты ей это запретишь. Ну как?

Мошкин задумался.

– Я бы мог, наверное, даже устроить так, что она повисла бы в воздухе. И ложку бы отлил изо льда, – сказал он неуверенно.

Услышав в гостиной голоса, из комнаты вышла Ната. В правой руке она держала зеркало. В левой…м-м-м... еще одно зеркало. Это выглядело смешно, хотя дело было совсем не в самолюбовании. Так, с двумя зеркалами, Арей учил ее отрабатывать магическое парирование.

Глядя в зеркала, Ната сосредоточивалась, и лицо ее начинало атакующую пляску. Отражаясь в двух стеклах сразу, атака удваивалась и обрушивалась на саму Нату, не оставляя ей выбора – или отразить ее, или умереть от любви к самой себе, как некогда это произошло с магом Нарциссом во время тренировки у ручья. Случай, кстати, хрестоматийный, хотя впоследствии и превратно истолкованный.

Ната, однако, в отличие от бедного Нарцисса, была способной ученицей и, не боясь собственных чар, с ненасытной жадностью познания совершенствовала мастерство. И мастерство это было так велико, что, красиво или некрасиво ее лицо, не имело уже ни малейшего значения. Переходный возраст, не пощадивший десятки самых кукольных девичьих лиц, не пощадил и ее лица. Странное, асимметричное, немного вытянутое вперед, как у умной обезьянки, оно привлекало главным образом своей необычностью. Но это если судить о лице в застывшей неподвижности – такой, каким оно бывает во сне или на фото для паспорта.

Однако едва Ната начинала улыбаться, двигаться, говорить, лицо ее менялось, и тогда ни один самый суровый критик не сумел бы найти и малейшего недостатка. Это была насмешка над красотой, но насмешка, превосходящая красоту.

Если бы опытного суккуба – а кто больше в мире мрака понимает в любви? – спросили бы, что он думает о Нате, суккуб ответил бы: «Она полна таинственности, как усмешка русалки-фараонки в тот последний миг, когда та утаскивает жертву в омут» И это высший комплимент, на который суккуб способен.

Недавно Ната одним движением бровей добилась того, что водитель автомобиля, гневно сигналившего им, чтобы они убрались с пешеходного перехода, въехал в столб. Ната была не одна. С ней рядом находились Дафна и Улита. Они искали индийский магазин, чтобы купить аромалампы. Кроме того, Улите нужен был пышный рыжий парик с буклями, чтобы приклеить его к прилизанной макушке Тухломона. Зачем? А просто так!

– Надо же! Потерять от любви голову, и так быстро! – поразилась Даф, когда из машины выскочил ошеломленный молодой водитель.

– Да ему и терять-то было нечего! Натуральный джинн Чебурек Чурекович... – ревниво и со знанием дела сказала Улита. Как известно, до знакомства с Эссиорхом она была совсем не прочь закатиться в ночной клуб со смуглым курьером из Тартара.

Однако далеко не всегда Ната могла похвалиться победами. Однажды она накатила на Чимоданова и, видя, что ее магия не действует, раскричалась на него.

– Ты на меня собак не спускай. Мне начхать! – сквозь зубы сказал Чимоданов, занятый составлением какого-то мудреного перечня.

– А мне начхать, что тебе начхать, – немедленно отозвалась Ната.

– А мне начхать, что тебе начхать, что мне наехать! – отрубил Петруччо.

На этом дискуссия завершилась, и попытки дальнейших наездов тоже.

Другое дело Мошкин. Он влюбился в Нату сам по себе, безо всякого влияния ее магии, с которой, возможно, и сумел бы справиться. Вот и сейчас, увидев Вихрову, Мошкин разжал пальцы и выронил чашку.

– Привет! – сказал он.

Ната, для которой этот мошкинский привет был третьим за день, улыбнулась вежливо и ускользающе. Евгеша, видимо, хотел сказать еще что-то, но все его гениальные идеи успели иссякнуть. Зато в памяти, которая, как всякая память, грешила просроченными ассоциациями, внезапно всплыло начало старой поэмы.

– Понеже ли ны бяшете? – спросил Мошкин.

– Да ничего. Бяшу себе помаленьку, – отвечала Ната.

К Мошкину она относилась неплохо. Ей льстило, что она ему нравится – да и какая девушка не заметит влюбленности! – но все же Евгеша был для нее слишком самобытен. К тому же, как многие талантливые люди, он социально поздно созревал.

«Да ну, тормоз какой-то! Он так мнется, так медленно говорит! У него от одного слова до другого на троллейбусе пятнадцать минут ехать», – в очередной раз подумала Ната и, забыв о Евгеше, стала испытывать на Мефе свой коронный взгляд, который Улита называла «Умереть и не встать».

Однако Меф не влюбился, не утратил аппетита и не умер. Против мимической магии у него был врожденный иммунитет. Как-никак вобрал некогда силы повелителя мрака, хотя и не факт еще, что Лигул позволит ему всласть порулить Тартаром.

Оставив Мошкина и Нату помаленьку бяшить, а Чимоданова строчить доклад, Меф вновь спустился в приемную. Он понял, что Дафны, которую ему хотелось увидеть, наверху нет. В приемной он сразу натолкнулся на Улиту. Ведьма, напрочь игнорируя шастающих комиссионеров, переодевалась в платье – узкое и длинное, с декольте и юбкой с плерезами, то есть с траурными нашивками. Судя по стилю (а точнее, по тщательно продуманному разностилью!), идея платья принадлежала ее любимому модельеру Сальвадору Бузько.