Месть валькирий - Страница 21

К оглавлению

21

За трубой Багров увидел деву-лебедь, руки которой стали крыльями. Черты лица неуловимо менялись. И вот уже у Ирки появился крепкий желто-коричневый клюв.

– Снизишься, и ведьма прикончит тебя! Я же говорил: она ненавидит птиц! – холодно сказал Багров.

– Тогда прикончи меня сам! Тебе же это ничего не стоит!.. Ну!

Последние слова ее были неразборчивы и напоминали лебединый крик.

Багров сделал шаг ей навстречу. Лицо у него было красным, оскорбленным. Не дожидаясь, пока он схватит ее, Ирка бросилась к краю крыши, оттолкнулась и начала падать. Мир завертелся. Зеленым квадратом заметался скверик внизу, играя в бешеную чехарду с томящими своим однообразием балконами. Ирка смутно надеялась увидеть смазанную фигуру Багрова, который – она знала это – стоит на краю крыши, но крыша срезалась в пустоту и исчезла. И вот наконец ветер упруго толкнул ее в раскинутые крылья. Превращение завершилось. Озорная, бесстрашная душа лебедя заполнила Иркино сознание. Круг за кругом Ирка снижалась, зная, что где-то близко, там, где уравниваются стихии земли и воздуха, притаилась полуночная ведьма. Испытывала ли Ирка страх? Да нет, пожалуй. Скорее она теперь испытывала азарт... азарт молодого и сильного лебедя. Ирка увлеклась борьбой с ветром и едва не просмотрела ведьму. К счастью, чуткий птичий взгляд зацепил странное пятно на одноцветной стене дома – пятно, похожее на шлепок серой глины, которой спешно залепили щель. Ирка пригляделась, и ужас перемешался с омерзением. Серая, плоская, к дому прижалась ведьма и, вцепившись в стену синими ногтями, карабкалась вверх. К ее жуткому лицу – Распухшему, с порванной щекой – прилипло несколько белых перьев. Глаза смотрели колючками.

И если бы взглядом можно было убить – Ирка была бы уже мертва, столько молчаливой, сосредоточенной ненависти полыхало в глазах ведьмы. Валькирия ясно ощутила, что ведьма хочет прыгнуть, но она так и не прыгнула, поскольку лебедь был слишком далеко. Вместо этого ведьма вытянула палец – страшный сизый палец, на котором дрожало похожее на каплю ртути кольцо. Не дожидаясь, пока от кольца оторвется искра, Ирка сложила крылья и нырнула вниз.

Посланная вслед искра скользнула по перьям и опалила шею холодным огнем. Боль прокатилась по телу тремя ледяными волнами, заставив лебедя гневно протрубить. Ирка расправила крылья и, поймав тугой дружественный ветер, стала набирать высоту, ощущая с каждым новым взмахом крыльев, как ослабевает гипнотическая власть взгляда ведьмы.

Сосредоточенный гнев, который безуспешно пытался вызвать у нее Матвей, вспыхнул теперь сам. Перелетев на балкон стоявшего напротив дома (блочная девятиэтажкка с рыжими подтеками на стенах), лебедь забился между детских санок и выставленных на медленное умирание связок «умных» журналов, дебелые телеса которых перепоясывал шпагат.

Ослабляя боль, которая до сих пор жила в ней, Ирка вернула себе человеческий облик и распрямилась с сияющим дротом в руке. Теперь копье полетело бы без колебаний. Однако ведьма уже исчезла. Там, где недавно на стене распласталось серое пятно, чернела крупная надпись:

зОвЫв шРоНеБ лОпЧнОв

И, хотя рядом с ней не было Багрова, Ирка странным образом поняла все сама:

«Вызов брошен. Полночь».

Глава четвёртая.
УЛИЦА ЛЕВОНА ТОЛСТОГО

Экзюпери заблуждается. Мы ответственны за тех, кого приручили, но не обязаны церемониться с теми, кто притворился прирученным, чтобы приручить нас.

Йозеф Эметс, венгерский философ

В тот вечер в сумрачной резиденции мрака, в комнате, которую освещала единственная черная свеча, произошло чудо. Уже собираясь ложиться, Мефодий внезапно ощутил приятное размягчение души, точно ангел, пролетая, коснулся его своим крылом.

Он свесил ноги с кровати и задумался, испытывая редко посещавшее его желание осмыслить свою жизнь. Нельзя сказать, чтобы Меф жил совсем уж в потоке, позволяя реке дней нести себя. С другой стороны, за сотнями важных, а чаще неважных и мелких дел, за их мельтешепием, похожим на пляску бумажек в струе вентилятора, он нередко забывал о главном, о том, что жизнь его годна на нечто большее, чем сиюминутная служба мраку. Служба, к которой он относился так, как взрослые нередко относятся к работе, – как к неизбежному злу, от которого никуда не деться и которое следует переносить по возможности с юмором. Вот только беда, что юмор часто перерастал в веселую обреченность. Не с ней ли Меф бил комиссионеров по лбу печатью мрака? Бил, но все же поневоле ставил оттиски в их пакостные пергаменты, позволявшие им избегать Тартара и приносить мраку жатву в виде единственно ценного и неучтожимо вечного в этом мире – эйдосов.

Взгляд Мефа рассеянно обшарил темные утлы комнаты и, вернувшись к свече, скользнул по лежащей с ней рядом тетради с пружинным переплетом, на обложке которой значилось: «Общая тетрадь».

– Общая, да не очень! – сказал Меф, открывая ее, чтобы пролистать.

И он знал, о чем говорил.

Дорогой читатель, я рискую твоей жизнью и твоим душевным здоровьем, давая тебе возможность взглянуть на дневник Мефа Буслаева. Нет, не тот дневник, с которым он некогда ходил в школу. Тот дневник видели многие, и удивить он мог лишь скверным почерком и небрежностью, с которой велся. Было ли это демонстративным вызовом классной руководительнице или следствием роковой невнимательности – никто из тех, кто помнил Мефа по школе, не рискнул бы определить. Так, например, в последнем его школьном ноябре, по мнению Мефа, было сорок семь дней, ибо после 30-го шло 31-е, затем тридцать второе и далее вплоть до 47-го. Ноябрь так разросся, что в декабре у Мефа получилось только 13 дней, что он упорно и отражал во всех тетрадях, отставая от исчисления всего класса и доводя учителей до состояния боевого бешенства.

21